Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]
Пришлось стерпеть. Да разве ж углядишь за всем? Дьяк-то не понял еще — в какой город он приехал. Да тут среди белого дня голову с плеч снимут, а обратно приставить позабудут!
На другой день дьяк с Осипом хотели содрать печать с воеводской канцелярии, пошел по Томскому крик:
— Караул!
Всполошной колокол сам собой зазвонил. В небе облако приняло вид черта рогатого, и будто черт трубку курит.
Народ сбежался. Дети боярские и прихвостни их кричат, что Оська должен править, остальные Илью Микитича защищают. Вот уж казаки сабли из ножен вытащили, вот уж пищали на крыльцо нацелили. Дьяк Ключарев вышел вперед, царской грамотой трясет и говорит:
— Браты! Это царев указ, велено править им обоим. А смута, она лишь врагам нашим на радость. Смута позволила Литве да ливонам нашу родину грабить…
Лучше бы он этого не говорил. В толпе было полно ссыльных поляков и литовцев. Дьяку обещали бороду выдрать по волоску, если он дурь свою не оставит. Дьяк — не Дмитрий Трубецкой, а Осип — не Дмитрий Пожарский. Осип — предатель хуже Гришки Отрепьева. Он телесов и кыргызцев на Томский напасть звал. Ему башку ссечь и то мало, а не то что править ему.
— Браты, — вскричал один старый казак, — айда Оську метать с самой высокой башни в обрыв!
Илья Микитич едва удержал толпу от смертоубийства. Дьяк на что гордый, и то побледнел. Однако пообещал томичам, что будут они на виселицах висеть, начиная от Томского верст на двенадцать.
Кончилось тем, что с великой руганью отвели и князя Осипа, и дьяка Ключарева по их дворам и приставили к обоим караул. Казацким заставам да ясашным князцам указано было, чтобы обыскивали всех путников, каких встретят.
28. БЕДНЫЙ НОВГОРОДСКИЙ КОРКОДИЛ
Очень скоро из своего домашнего заточения Осип Щербатый послал бумагу, в коей просил: «отпустить к Русе жену мою и людей».
Илья Микитич рассудил, что дело это возможное. Пусть Осип отправляет жену свою и имущество. Это значит, что скоро быть Илье Микитичу без главного врага своего. Но, поразмыслив, Бунаков сообразил, что с женой да вещами князь Осип обязательно переправит кляузы в Сибирский приказ и царю. Да ведь Аграфена и на словах столько наговорит, что потом сто лет разбираться будут.
Что же делать? Погрузка уже началась. Не идти же на попятный. Один выход: послать людей, чтобы обыскали каждую тряпочку, досточку.
Ночью к дому Григория прискакали казаки. Так, мол, и так: Аграфена уезжает. Григорий пищаль схватил, голый на крыльцо выскочил. В это время на горе во всполошный колокол ударили. Страшно его ночью слышать: пожар? война? Томичи все к реке бегут, казаки говорят Плещееву:
— Тебе поручено оськины дощаники проверять, командуй!
— Бадубай! Хватай пищали, на Оську идем войной! — закричал Григорий в горницу.
Ночью река Тома темна кажется, волны плещут о борта дощаников, кормчие ходят в накинутых на головы кожаных мешках, канаты проверяют. Факелы на дощаниках то холопов высветят с мешками на спинах, то нос дощаника, где из дерева вырезан древний новгородский бог — коркодил.
Бегут казаки по сходням, скачут в трюмы, факела у Осиповых холопов выхватывают. Батюшки! Сколько всего! Все ныл князь, что его голодом уморить хотят. А только хлеба на дощаники погрузили более ста четей, да столько же крупы и сухарей. Двадцать бочонков масла и сала! А мехов сколь? А шуб дорогих?
Григорий рубанул саблей мешок с мукой, ногой поддал:
— Казаки! Руби мешки аки ворога! Вытряхивай! Все проверять велено, он где-то в мешках грамотки спрятал!
Рубили, с хрюком, грюком, сплеча. Трюмы, словно снежком припорошило.
Холопы Осипа завопили, из пищали одного казака ранили.
— Руби прихвостней! — кричит Григорий.
Холопы увидели, что дело плохое — скачут в воду, плывут к берегу. А там их казаки встречают пинками, нагайками.
Илья Микитич к берегу прискакал. Было сказано только обыскать, но похоже — смертоубийство начинается. И не успокоишь сейчас казаков, да не только они тут с Осиповым добром разбираются, но и многие другие горожане.
Отступил тихонько Илья Микитич в темноту, сел на коня, и был таков. Не пожелал вмешиваться.
Григорий подмигнул Ваське-Томасу, мол, хватай мешок с лисами, да тащи домой. Многие казаки тоже не зевают, подбирают, где что плохо лежит.
— Берите топоры, днище рубите! — велит Григорий.
Ну вот. Концы в воду. Потонет дощаник, кто будет считать, что там на нем было, а чего не было?
Князец Бадубайка на передний дощаник взбежал. Отобрал у холопа факел, стал бабам в лица светить, княгиню Аграфену искал. У нее-то уж наверняка записка где-нибудь запрятана. Обыщу! Найду. И перстни сниму, а может, еще что с ней сделаю.
А Аграфена-то была мужиком одета, чего ни на Руси, ни в татарах никогда не видали. Подкралась она сзади к Бадубайке, да саданула его лопатой по голове. Упал Бадубайка в воду, кричит:
— Спасите, помогите, последний раз купаюсь!
Забыл, как крикнуть по-русски: мол, тону. А казакам — что? Ну, купаешься последний раз — дело твое.
А Аграфена с холопами по берегу из пищалей бьет, к дощанику своему не подпускает, холопы чалки рубят, паруса натягивают.
Отъехала Аграфена. В делах да заботах к Томскому незаметно и зима-матушка подошла, и мороз-батюшка стал по углам потрескивать. А в светлую заутреню можно увидеть домового в хлеву, в заднем углу. Пускай себе греется, нам не мешает. Домовой в доме спит на соломе, ему не худо и нам — пироги на блюдо.
Все лежит в закромах, да в подвалах-погребах. Последний сноп поставили в сенях — для нового урожая. Сенца запасли. Копна — от копны, как от Томского — до Москвы!
Зима перемела дороги, то мороз, то пурга — не видать не зги. Теперь сюда не придут враги. В такой-то снег лошадям — не бег. В такой-то мраз — помрешь как раз!
В Рождество Христово пекли казылки: фигурки зайцев, лисичек, птичек, медведей, петушков, да все из сдобного теста с изюминками! Подвешивали эти фигурки Дашутка, да Танька, да Нафиса, да прочие бабы по всей слободе к окнам и дверям бедных изб, чтобы ребятишки увидели да обрадовались: дедушка Мороз принес!
Григорий тосковал по Устинье, запирался один в верхней светелке, читал книги да думал. Иногда стучал к нему Васька-Томас:
— Мой дрюк! Я фыгнал вино по старинному рецепту, настоял на тринадцати травах, пьется легко, зовет далеко!
И втянул-таки немец друга своего и хозяина в большую пьянку. Пьяные пошли ко двору дьяка Ключарева да палили там из пищалей по нужнику до тех пор, пока он стал весь как решето. И у Осипа нужник изрешетили.
А Агафена, княгиня, тем временем добралась до Москвы. Сибирский приказ теперь был вновь в руках Трубецкого, который при Морозове был не у дел. Подхватив государственные вожжи, Трубецкой не забыл и про кнут, ехать так уж ехать.
